Паутина Земли

Фантастический и ни на кого не похожий Томас Вулф. Его поэтическая проза завораживает с первых строк и не отпускает до конца. Чаще всего при упоминании имени Вулфа на память сразу приходят его романы «Взгляни на дом свой, ангел» и «О времени и о реке». И действительно именно благодаря своим монументальным произведениям Томас Вулф получил мировое признание и был назван одним из лучших прозаиков XX века. И мало кто знает, что в 1935 году был издан небольшой сборник его малой прозы. Повести `Паутина земли (1932), построенная как монолог матери, обращенный к сыну, и `Смерть- гордая сестра` (1935)- о `гордой Смерти, суровом Одиночестве и великом Сне`, по сути рассказывают об одном и том же - о стремлении и невозможности вернуться домой. Аудиоверсии двух повестей из этой книги мы рады вам представить: – «Паутина земли» В год, когда налетела саранча, случилось это в год, когда налетела саранча, два голоса услышала я в тот год... Сынок! Сынок! Кажется, столько лет прошло с тех пор, как налетела саранча и объела дочиста деревья,— столько всего было с тех пор и столько лет прошло... «Что там?» — говорю. И говорит: «Два... два...» Говорит: «Двадцать... двадцать». «А? Что там?» «Два... два»,— один голос, а другой: «Двадцать... двадцать». И я твоему папе: «Два, — кричу, — двадцать... двадцать — неужели не слышишь?» И опять: «Два... два»,— один голос, у окошка, а другой: «Двадцать... двадцать»,— прямо на ухо мне. «Неужели ты не слышишь, мистер Гант?» — кричу. «Господи, женщина, — говорит твой папа. — О чем ты толкуешь, скажи на милость? Нет тут никого»,— говорит. «Да нет же, есть! — говорю и тут опять слышу: «Два... два... Двадцать... двадцать». «Да вот же они!» — говорю. «Фу ты, миссис Гант, — говорит твой папа. — Тебе померещилось. Ты задремала, верно, тебе приснилось». «Нет, нет, — говорю, — не приснилось. Это здесь. Точно здесь. Потому что я чувствовала, чувствовала, потому что слышала своими ушами. «Это оттого, что ты в положении, — он говорит. — Ты устала, ты взвинчена, и тебе померещилось». Тут зазвонили все колокола, и он поднялся уходить. – «Смерть – гордая сестра» Лик ночи, сердце тьмы, язык пламени — я знал все, что жило, шевелилось, работало в ее уделе. Я был сыном ночи, одним из детей в ее огромной семье, и мне знакомо было все, что творилось в сердцах людей, любивших ночь. Я встречал их в тысяче мест, и ни одно их слово, ни один поступок не были мне чужды. Мальчишкой, когда я разносил утренние газеты, я видел их на улицах моего городка — это странное разобщенное племя людей, которые рыщут ночью. Иногда в одиночку, иногда по двое, по трое, в бессменном ночном дозоре плывут они пустынными тротуарами городков, безлюдными улицами, бредут мимо бледных окоченелых манекенов в витринах готового платья, проходят под гроздьями тугих пузырей белого света, мимо сотен темных магазинов, застревают в какой-нибудь закусочной, чтобы погудеть, посплетничать вполголоса, сунуть нос, губу, восковой подбородок в душное дупло кофейной кружки или в унылом молчании трусить ленивый серый пепел времени. Их лица, их безустанное ночное хождение, некогда привычные и самоочевидные, теперь всплывают в памяти со странностью сна. Чего хотели они? Что надеялись найти, бредя мимо тысяч дверей в этих пустынных зябких городках? Их надежда, их дикое упование, темная песнь, которую будила в них ночь, — то, что жило во тьме и населяло весь континент, пока люди спали, наслаждаясь и ликуя втайне, — отпечаталось в моем сердце. Не в чистоте и нежности рассвета с его терпкой смелостью откровения, не в деловитом домашнем свете утра, не в полуденной молчаливой стати кукурузы, не в сонном жужжании и стрекоте полей в три часа, не в волшебном золоте, и зелени, и первобытной лирике лесного края и даже не в земле, выдыхающей последний жар и ярость дня в бездонную глубь и задумчивое затишье сумерек — как бы ни были прекрасны и роскошны эти часы и эти освещения, — я ощущал и находил тайну, величие и бессмертную красоту Америки.